24 февраля на сцене
Эрарты в полумраке стоял эпатажный мужичок в помятой зелёной рубахе, с всклокоченными волосами — прической, которую он сделал в честь Аллы Пугачёвой, самого доброго человека нашей эстрады, — Северную столицу посетил
Пахом, самый загадочный и неоднозначный человек России.
Сначала он молчал, ожидая, пока зрители умолкнут и будут готовы слушать, а затем начал выступление с разговоров по душам, поделившись воспоминаниями о начале творческого пути, об эмоциях и концепции концерта. Он тщательно выговаривал каждое слово, подбирал правильные фразы, придавая своему голосу особую глубину. В числе откровений было странная, немного пугающая «то ли правда, то ли ложь», об одной из первых музыкальных групп Пахома, состоящей из душевнобольных людей. Группа играла, по его словам, до последнего зрителя, иногда концерт оканчивался приёмом, основанном на насильственном удалении музыканта со сцены — стаскиванием. Исполнитель представил публике своего коллегу арт-музыканта и декадента
Вивисектора, который должен был сделать музыкой то, в чём нет ничего музыкального: рассуждения Пахома вперемешку со звуками природы, белым шумом и неземными звуками. Очень скоро теория применилась на практике: Пахом сел за белый рояль, объявив первую сцену
Минималистическая светлая. Прекрасный, массивный инструмент, предназначенный разве что для пьес Шопена, стал гласом настоящего минимализма – использование клавиш Пахомом было минимально, он играл на тех, которые не были «истеричными», то есть, исключил клавиши самой высокой из октав, и лишь иногда включал в свой концерт «басовый авторитет». Незамысловатыми звуками он хотел написать картину, в которой есть свет и тьма. Артист сопровождал музыку комментариями:
Это как будто чистый человек, и на него напал курлык. Я уже не могу ему сопротивляться. Мы пришли в мир, где есть белый рояль, и добро, и предательство. То, что играл он, сложно было назвать именно музыкой, это было скорее, музыкальным откровением. Артист был очень открыт по отношению к своим зрителям, он дал понять это сразу, попросив слушателей писать ему записки, которые передавались на сцену. Взяв паузу, Пахом зачитал несколько записок, ответив на них, после чего, исполнитель включил чтение в очередную свою импровизацию. В эту сцену, воплощающую собой тьму, включился нойз и электрогитара. Здесь уже не было место свету, скрывающему грязь и правду, приличиям и нежному звучанию. Золотую середину фортепианного исполнения заменили крайности. Гитара играла отрывисто, шумы становились то громче, то тише, а Пахом словно не мог обуздать бурю внутри себя. Он то кричал, то шептал, кружась и прыгая по сцене, иногда из его слов совсем ничего нельзя было понять. Вся эта авангардная неразбериха и постоянно мигающий свет, сменяющий свои цвета, настраивали зрителя на мистический лад. В исполняемых композициях не было единой темы. Каждая из них была рождена абсолютно спонтанно. Зрителей шокировала эта дикость в исполнении, необычность текстов и совершенная амелодичность исполняемых вещей. Публика делилась на два лагеря: на тех, кто упивается действием и пребывает в восторге, и тех, кто шокирован, может даже, возмущен, но не равнодушен. Пахому удалось впечатлить всех своим вычурным подходом к искусству, тем, что в его творчестве отсутствует фильтр, помогающий отделить зёрна от плевел. Он вплетал в номер то, что видел и чувствовал, строил его из того, что имел под рукой. В этом было своё очарование, пусть и вызванное столь откровенными вещами. Каждый художник и творец чувствует мир по-своему, и очень важно быть искренним со слушателем. Именно искренность и смелость Пахома привела в Эрарту его зрителя, который ищет необычных вещей, потому что устал от рутины и стереотипов.
