Кажется, прошло несчётное количество лет, а не всего семь, с момента, как Бенедикт Камбербэтч впервые примерил шляпу Шерлока Холмса, вызывающе острого и в то же время социально неадаптированного детектива в сериале BBC, который стремительно подтолкнул его карьеру в Голливуде. А всё потому, что в последнее время актёр, рождённый в Лондоне, вырос из объекта обожания девочек-фанаток в звезду франшиз, постоянно появляясь в непрерывном потоке престижных проектов в театре, кино и на телевидении.

Его микс из степенности и самокритичности особенно хорошо работает в фантастических мирах: Хан в «Стартрек: Возмездие» (2013); Смауг и Некромант в кинотрилогии «Хоббит» (2012, 2013, 2014); доктор Стивен Стрэндж в «Доктор Стрэндж» студии Марвел (2016), роль, к которой он вернется в следующем году в фильме «Мстители: Война бесконечности». Возвращаясь на Землю, Камбербэтч имеет способность обитать в умах гениев, эмпатически изображая основателя WikiLeaks Джулиана Ассанжа в фильме «Пятая власть» (2013), Алана Тьюринга в фильме «Игра в имитацию» в 2014-м (за эту роль он был удостоен номинаций на Золотой Глобус и Премию Киноакадемии) и Томаса Эдисона в фильме «Война токов», который выйдет в следующем году.

Сейчас, в 41 год, Камбербэтч считается одним из самых состоявшихся и амбициозных актёров своего поколения. Было бы преуменьшением предположить, что у него сейчас белая полоса, но, будучи его другом, легендарный рок-музыкант и фронтмен группы Radiohead Том Йорк твёрдо намерен доказать, что все люди — неважно, под каким бы пристальным вниманием они ни находились — являются многогранными.

Том Йорк: У меня нет конкретной хронологии в вопросах. Мой подход немного более произвольный, немного в духе Just Seventeen [«Только семнадцать» — уже не издающийся британский подростковый журнал]. Я хотел бы начать с того года, когда ты преподавал [английский] в монастыре в Дарджилинге, когда тебе было 19 лет. Каким был этот опыт?

Бенедикт Камбербэтч: Это было в закрытой тибетской общине, совсем недалеко от Дарджилинга, на границе. Это был меленький высокогорный городок. Я был одним из пяти учителей, кто проводил обучающий курс. Это было невероятно, но это был довольно изолированный период.

Йорк: Как долго ты этим занимался?

Камбербэтч: Пять месяцев. Я провёл полгода на случайных работах, чтобы скопить денег на перелёт и оплату курса. Вам не платят за преподавание; вам оплачивают опытом. Вы окружены монахами и их жизнью. Это был маленький монастырь, и на верхнем этаже был храм. Я жил на нижнем этаже, где было очень сыро и ползали громадные пауки. Думаю, был практически конец сезона дождей; не помню точно, но было холодно. И потому, что было так высоко, ты открывал окно, и тучи были похожи на сухой лед, который перекатывается по столу. Природа была здесь и сейчас, все вокруг было головокружительно красиво, как и дух, природа, философия и образ жизни этих монахов.

Йорк: Это всё звучит так, будто ты впитал многое из того, просто находясь там. Тебе даже не нужно было учиться этому.

Камбербэтч: Именно, оно просто просочилось. Личности монахов звучали даже громче, чем любые уроки.

Йорк: Это же оптимальное обучение, так?

Камбербэтч: Да. В конце концов, мне было так любопытно узнать, о чём, чёрт возьми, их песнопения, почему они делают то, что делают, и как делать это самостоятельно. Я был типа «Как мне пройти дальше в этот мир?». После курса я прошёл двухнедельный семинар с одним из других учителей.

Йорк: Тебе было 19, и ты добровольно подписался на то, чтобы сидеть на подушке, сколько часов в день?

Камбербэтч: Много. И спать всего четыре, и питаться чем-то вроде каши и, возможно, небольшим количеством тушёнки. Эта часть семинара была напряжённой. Мы были с монахами — боже, какая у них дисциплина. Это было так откровенно. Все эти истории, притчи и механизмы, благодаря которым ты настраиваешь свою концентрацию, и медитацию, и практику, и начинаешь свой путь к просветлению. Было немного странно, «обрядово», было несколько нервных, прищуренных взглядов между нами, западными жителями. Человек, который курировал нас, видел, что мы были действительно целеустремлёнными, но он также видел, что это было слишком для нас. Наши занятые умы, должно быть, были действительно подавлены. Но это был шанс что-то начать. Я так благодарен, что у меня был такой опыт.

Йорк: Меня удивляет, что 19-летние подростки подписались на всё это. Если бы я такое сделал в том возрасте, возможно, я бы сбежал в поисках чего-то, что можно выпить или покурить. В каком-то смысле я завидую, что у тебя был такой опыт в том возрасте, потому что, очевидно, это привело тебя к иному образу жизни.

Камбербэтч: Это было сильно. Я действительно не могу объяснить великодушие нашего учителя. Он говорил: «Не вините себя. Вы станете студентами в университете не севере Англии. Вам необходимо получить свой опыт, и веселиться, и не судить себя. Не живите в вине и сожалении».

Йорк: О, сколько бы я отдал за то, чтобы кто-то мне сказал подобное в 19 лет. [Смеётся]

Камбербэтч: Каков был твой опыт в том возрасте? Был ли ты в поиске чего-нибудь?

Йорк: Я решил год не работать после школы, ну, подработки какие-то мелкие брал, зарабатывая достаточно для записи демо и их рассылки. Затем мне всё это надоело, и я пошёл учиться в колледж искусств, взяв абсолютно иную траекторию. Колледж искусств прочистил мой мозг: впервые я получил опыт общения с креативными людьми и ощутил, что я в своей тарелке. Но мои амбиции и одержимость стали позднее изнуряющими, и я действительно с удовольствием тогда пообщался бы с кем-то, кто бы меня удержал и позаботился об иной моей стороне.

Камбербэтч: Да, но я-то затем пошёл в абсолютно ином направлении, и это не какой-то тип чистого протеста. Я стал чем-то вроде тусовщика. У меня был массивный сбой. Здоровье подкосилось. Я зашёл слишком далеко. Этот человек отличался от того, кто вышел из того раннего опыта. Я существенно регрессировал.

Йорк: Мне вот интересно узнать, был ли у тебя большой перерыв и отход от той траектории, в которой ты сейчас. Чувствуешь ли ты иногда необходимость сойти с поезда? Причина, по которой я спрашиваю, в том, что я никогда не отходил от своей траектории. Я никогда об этом не думал до момента, когда я почувствовал себя однажды не в своём теле. У меня был полный упадок, и нужно было срочно остановиться на очень долгий период. И вот я начал изучать медитацию. И когда наконец я остановился, я обнаружил себя в уединении, сидя на подушке, и это было так, будто кто-то приставил радио к моей голове и врубил на полную катушку. Это было так: «О боже!»

Камбербэтч: Это так громко, когда ты останавливаешься и прислушиваешься к нему. Потому что ты все время в потоке, выбирая, какая вещь самая громкая или наиболее негативная.

Йорк: Я сидел в своей студии, и, как только начинал работать, голоса начинали мне говорить: «Ты не можешь это делать, ты не можешь это делать», и я должен был остановиться. Я должен был разобраться в этом.

Камбербэтч: В этом смысле у меня, безусловно, были срывы. И я поражён той траекторией, на которой ты был. Бесконечные требования рекорд-лейблов, всё это. Во многом, я думаю, я на более медленной траектории. Есть то, над чем мне нужно работать: отделять то, что действительно важно, сохранять энергию, не беспокоясь о том, что думают другие люди. Я имею в виду, что тебя ничто на самом деле не готовит ко всему этому.

Йорк: Но у тебя родители были в этом же бизнесе.

Камбербэтч: Это очень помогло. Но тем не менее их опыт был отличным от моего. Я не был театральным ребенком, я не ездил с ними на гастроли. Но я заглянул в их мир, поэтому я знал, во что ввязываюсь, в некоторой степени. И они являются постоянным источником основ. Моя огромная мотивация в жизни — сделать так, чтобы они мной гордились. Но даже это должно прекратиться в некоторой точке.

Йорк: Итак, этот фильм, который вскоре появится, «Война токов», о борьбе Вестингауза и Теслы. Это то, чем мой товарищ по группе Эд [О’Брайен] был одержим пару лет назад, когда прочёл об этом книгу.

Камбербэтч: Он об этих потрясающих людях, этом большом недопонимании и эго. Всё закончилось неосуществленными возможностями сотрудничества, не похожего ни на какие другие.

Йорк: Да, мы бы жили на иной планете, если бы Тесла выиграл.

Камбербэтч: Но он был таким аутсайдером в Нью-Йорке. Люди не понимали его сербский акцент. И не помогло то, что он говорил как предсказатель. Он говорил о вещах, которые сформулировал в голове, но не имел их модели: беспроводная передача энергии, не говоря уже о коммуникации. Как все пророки и мечтатели, он рискнул осуществлять разработки вне ограничений стереотипов времени. Ужасным уроком истории стало то, что мы слишком часто игнорируем таких людей только потому, что они иностранцы или отличаются от нас.

Йорк: Но он сумел построить что-то из всего этого, так?

Камбербэтч: Его работа до сих пор имеет большое влияние на то, как мы живём. И я забуду всё, что он на самом деле сделал. [Оба смеются] Без сомнения, он самый незаурядный персонаж, а Вестингауз — наиболее гуманный, а Эдисон — наиболее небезупречный. Перед вами все эти три человека стремятся к пониманию и контролю над электричеством. Эдисон — собственнически; Вестингауз — в попытках построить дружественные узы и вынести свою систему на массовый рынок; Тесла — работая на Эдисона; Эдисон — не принимая советов Теслы и формируя отношения с Вестингаузом. Тесла отдал Вестингаузу свои патенты. Это поразительно. Могла бы случиться трагедия.

Йорк: Окей, теперь глупый вопрос. Время Just Seventeen. Ты умеешь говорить «нет»?

Камбербэтч: Нет.

Йорк: [Смеётся] Ты хороший водитель?

Камбербэтч: Думаю, я очень хороший водитель. Очевидно, причина хамства на дорогах — как с большинством случаев раздражительности — это какой-то комплекс превосходства, который, бог знает, вызывают автомобили.

Йорк: Лучшее время слушать музыку — в машине.

Камбербэтч: О да. Я впервые послушал твой альбом A Moon Shaped Pool, когда ехал по твоей родине.

Йорк: Минутка рекламы!

Камбербэтч: Рекламная пауза. Это было незабываемо. Это был отличный способ послушать его впервые.

Йорк: Он несомненно был написан для машин. Окей, еще один: ты легко доверяешь?

Камбербэтч: Да.

Йорк: Тебе необходимо, верно?

Камбербэтч: Иногда да, иногда нет. Иногда в процессе разговора с журналистами — когда ты отвечаешь на вопросы, которые обычно никогда не обсуждаешь, даже со своими лучшими друзьями — ты оказываешься весьма откровенным, не задумываясь о распространении данной информации. Неважно, насколько чудесны эти журналисты, всегда есть редакторы или политические симпатии за их публикациями, что означает, что, в общем, они превратят то, что ты сказал, в статью, которую уже написали. Поэтому надо быть очень аккуратным со словами. До сих пор мне кажется, что это тяжело; так скажет тебе любой человек, который имеет дело с прессой. Поэтому это интервью чудесно — говоришь с другом. Но иногда за чашкой кофе и с дружелюбной улыбкой я внезапно начинаю говорить, не думая, как это будет прочитано.

Йорк: Ну, давай я остановлю тебя, если пойму, что ты роешь себе яму, хорошо?

Камбербэтч: Сделай это, прошу тебя.

Йорк: Ты спонтанно глуповатый?

Камбербэтч: Спонтанно глуповатый — это не та характеристика, в которой я могу признаться, я уверен.

Йорк: Ты бежишь от проблемы или полностью погружаешься в нее?

Камбербэтч: Думаю, у меня были очень импульсивные эмоциональные реакции на вещи, и иногда я говорил что-то бездумно. Чрезмерная эмоциональность затмевала мои суждения.

Йорк: Ты рассуждаешь о том, что ты говоришь людям?

Камбербэтч: О ситуациях, в которых то, что я говорю, отражается эхом намного дальше того, что полезно. Мне бы очень хотелось, чтобы моя работа говорила за меня. Мы в такой позиции, когда люди задают нам вопросы; они хотят знать больше, чем только о работе. И это может зайти в такие зоны, где я начинаю болтать лишнее, слишком ли много о моей личной жизни говорится или чрезмерно сконцентрировано на моментах мирового масштаба. Думаю, наилучший вариант — я почерпнул это от людей гораздо умнее меня — делать хорошо и тихо работу за закрытыми дверями.

Йорк: Каждый раз, когда речь идёт о моральных установках, ты загораешься.

Камбербэтч: Есть иные люди, которые не против покричать с трибуны и быть осужденным за это, и они делают чертовски много хорошего — реального, по существу, переломного хорошего. Поэтому, полагаю, иногда это может быть компромиссом.

Йорк: Я думаю, что независимо от того, какую деятельность ты выбрал, ты не сможешь попасть в положение, в котором ты разрушаешь возможность заниматься остальными вещами, которыми ты занимаешься. Я осознавал много раз, что нахожусь в таком положении.

Камбербэтч: Не могу назвать себя экспертом, потому что я играл экспертов. Я знаю совсем чуть-чуть об очень малом. Но очень сложно не быть вовлечённым в разговор о чем-то, особенно, если это связано с работой.

Йорк: Кстати, о твоей работе, ты когда-нибудь брался за роль и затем, дойдя до точки, когда чувствовал, что «я здесь не потяну», хотел слиться?

Камбербэтч: Множество раз. Но если ты не можешь проигрывать, ты никогда не станешь лучше. И эти проекты не были полными провалами, но многое было не так. Одна из первых моих ролей на сцене — с прекрасным режиссёром в чудесной пьесе с замечательной труппой — но я просто не мог найти свой путь к сердцу персонажа. Я чувствовал безумное напряжение.

Йорк: Только на репетициях или когда пьеса шла?

Камбербэтч: Когда шла. Я чувствовал себя потерянным. Это была пьеса «Носороги» [Эжена Ионеско]. Я не против упоминания названия, так как я уже говорил об этом. Частично это случилось из-за того, что в тот момент моя голова где-то витала и был большой провал в дисциплине. Не думаю, что я был готов к этому. Не думаю, что у меня были необходимые навыки сдалать это честно. Это очень сложная пьеса, чрезвычайно сложная роль, и мне никогда не казалось, что я ее точно понял. Далеко от этого. Пожалуй, Гамлет был таким же. Но это не связано с постановкой и всем остальным — сама задача делать это вечер за вечером была самой неординарной.

Йорк: Это тогда мы и познакомились! Я помню, как пришёл к тебе в гримёрку, и твой голос сел, потому что ты прошёл через четыре недели вечерних и дневных спектаклей, верно?

Камбербэтч: Восемь недель спектаклей.

Йорк: Ты занимался всеми этими напряженными эмоциональными делами, выкладываясь на сцене, делая это снова и снова, просыпаясь утром, бегая по делам и затем делая это снова. Я бы совершенно обезумел.

Камбербэтч: [Смеётся] Нет, не обезумел бы: тренинги подарили мне те структурные элементы, которые помогают выдержать это. Постановка такого уровня, в таком крупном театре — ты не будешь пожалеть сил, чтобы поддерживать свой голос в первоклассном идеальном состоянии. Всё это я делал: подтягивания и отжимания помогли мне быть в форме физически. Гамлет, спектакль, это кардиотренировка, которая длится три часа, не говоря об умственной и душераздирающей ее части.

Йорк: Я был очень впечатлён. Я увидел в тебе человека, который посвятил себя своей работе, пока я жалуюсь на дедлайны. У меня ещё несколько вопросов стиля Just Seventeen. У тебя есть тапочки?

Камбербэтч: Да, слишком много.

Йорк: У тебя есть очки для чтения?

Камбербэтч: Нет, но я близорук. Очки мне нужны для просмотра кино или концертов. Это не хипстерская блажь; у меня действительно плохое зрение. Вот так нелепа моя жизнь: я прошёл осмотр, и мне выписали рецепт на контактные линзы, но я не могу найти и полдня, когда бы пойти в оптику.

Йорк: Бродишь ли ты по дому, бубня свой текст?

Камбербэтч: Чёрт возьми, да.

Йорк: Моя подруга так делает.

Камбербэтч: Это действительно единственный способ, разве что у тебя есть кто-то рядом все время, кто бы мог их с тобой репетировать.

Йорк: Я хожу по дому и слышу беседу. И я такой говорю: «Что это, чёрт возьми, такое? А, ну да, она повторяет текст». [Смеётся] Будто кто-то несёт бред.

Камбербэтч: Она проговаривает также реплики других персонажей? Мой отец так делал. Очень странно слышать, как твой отец говорит с твоим отцом.

Йорк: Да. А ты тренируешь смех или плач? Я уже представляю себе Бенедикта, хохочущего по дороге в ванную.

Камбербэтч: Возможно, я плакал в туалете. Я стараюсь этого не делать, потому что в моём доме есть люди, которые обеспокоились бы, если бы у их отца были бы странные, единичные перепады настроения. Думаю, важно быть способным заниматься всем этим в закрытом помещении. Это же способ находить какие-то крючки, пытаясь найти это в своих персонажах и их историях, а не в своей жизни, так как это может выйти из-под контроля. Смех и плач очень схожи — это то, что происходит с твоим телом. Это очень похожие процессы с диафрагмой. Как и музыканту, вам необходимо тренироваться время от времени и разогревать голос.

Йорк: У тебя хорошие отношения со своим эго? Ну, знаешь, с той частью тебя, которая даёт то, что тебе нужно, для того, чтобы делать те вещи, которые необходимо делать, но в то же время может начать контролировать вещи, если ты не аккуратен.

Камбербэтч: Отлично выразился. И да, я думаю, что нашёл этот баланс. Но есть у меня и подводные камни. Я эмоционально реагирую на то, что совсем не про меня, а о других людях.

Йорк: Когда ты в рабочем режиме?

Камбербэтч: Да. Это что-то, над чем я вынужден работать: отделять то, что действительно важно, сохранять энергию, не волнуясь о том, что думают другие люди.

Йорк: Ты приносишь с собой домой свою работу?

Камбербэтч: Когда я захожу в дверь — это только дом. Если бы я не делал этого, я бы стал заложником только одной вещи и навредил бы людям, которые меня любят. И это бы разрушило и работу.

Йорк: Ты собираешься снова вернуться к театру?

Камбербэтч: Есть планы в процессе на недалёкое будущее, но не в этом году.

Йорк: Ты пишешь? У меня ощущение, что ты пишешь, но никому не показываешь.

Камбербэтч: Ты совершенно прав. Но не думаю, что мог бы сформировать из написанного сценарий или пьесу. Это слишком нерегулярный процесс.

Йорк: Какие ощущения от тех слов, что ты написал?

Камбербэтч: То, что я написал, довольно скупо. Я часто думаю, для кого это? Иногда это впечатления о моём дне или моей жизни или это художественная проза. Иногда это о вещах, о которых хочется вспоминать, или я пытаюсь писать на действительно ужасном французском.

Йорк: Хорошо знаешь французский?

Камбербэтч: Нет, совсем нет. Но это одно из моих стремлений. Хочу однажды стать способным мыслить по-французски. Итальянский и французский — те два языка, которые мне бы хотелось знать. Как «поцелуи» по-итальянски? Не могу вспомнить.

Йорк: Baci, baci.

Камбербэтч: Baci, baci.

Йорк: Baci, Cumberbatch-y. [Бачи, Камбербэтчи].

Камбербэтч: Это очень Just Seventeen. Прошу, не используй это.

Йорк: Можешь придумать концовку к этому?