«Я один, но это не значит, что я одинок»
Майк Науменко:
«Мне очень понравились его песни. Сразу. Я тогда по юности и глупости считал себя крутой рок-звездой и мэтром. Естественно, начал давать ему советы. Кое-что рекомендовал и подправлял. Что-то из этого он принимал. Скажем, в Бездельнике слово «мама» — от меня. И таких примеров немало. Я же познакомил его — по-моему, по его просьбе — с БГ, который, в принципе, и сделал ему всю карьеру».
Борис Гребенщиков:
«Познакомились мы, как известно, в электричке, когда ехали с какого-то моего концерта в Петергофе, где теперь находится Ленинградский университет. Судя потому, что я ехал один, там был сольный концерт. И они подсели ко мне — Витька и Рыба, то есть Лёша Рыбин. Кстати и гитара оказалась, и Витька спел пару песен. А когда слышишь правильную и нужную песню, всегда есть такая дрожь первооткрывателя, который нашел драгоценный камень или амфору Бог знает какого века, — вот у меня тогда было то же самое. Он спел две песни. Одна из них была никакой, но показывала, что человек знает, как обращаться с песней, а вторая была Мои друзья. И она меня абсолютно сбила с нарезки. Это была уже песня, это было настоящее. Когда через молоденького парня его голосом проступает столь грандиозная штука — это всегда чудо. Такое со мной случалось очень редко, и эти радостные моменты в жизни я помню и ценю».
Марианна Цой:
«Мы с Витькой познакомились в марте 1982 года на дне рождения одного знакомого. Цой тогда уже писал песни и был «широко известен в узких кругах». Я же в то время совсем не интересовалась рок-музыкой, работала заведующей цехами постановочной части в ленинградском цирке. Фамилия Цой не была мне известна. В день нашей встречи он вошёл в комнату и просто сказал: «Меня зовут Витя…» Самое обычное, казалось бы, знакомство, но в тот миг меня что-то задело. Я всегда тянулась к экзотике, а Витя обладал яркой восточной внешностью. Уже уходя с вечеринки, я оставила ему свой телефон. Помню, написала номер губной помадой. И он позвонил…»
Джоанна Стингрей:
«Для многих Виктор был звездой, любимым артистом, а для меня он был самым близким другом. Я познакомилась с ним в 1984 году. Он был тогда застенчивым, замкнутым, говорил медленно, низким голосом. Что-то в нём мне сразу понравилось. Может быть, то, что, в отличие от многих других, он не пытался со мной немедленно подружиться только потому, что я — американка».
«Я нашёл здесь руду, я нашёл здесь любовь…»
Андрей Панов:
«Вообще, семья у Цоя — это очень классно! Его семья до сих пор является для меня загадкой. Отец по-русски довольно плохо говорит, а у матери волосы золотые и вот такая коса! Настолько разные люди, непонятно вообще, как они вместе живут. Каждую субботу и воскресенье отец собирался с друзьями в большой комнате, мать им все носила. Шикарно накрывался стол, море водки, политические беседы… А Цой жил в проходной комнате, вот они через нас и ходили. Одни мужчины собирались, вообще без женщин, солидол такой — пьют-гуляют, отдыхают. Цой немножко посмеивался над своим папой, хотя сам признавал, что первые аккорды на гитаре ему показал отец».
Александр Титов:
«Витька был уникальный человек, потому что в общении с ним никогда не проскальзывали те мысли, которые вдруг появлялись в его песнях. В общении всё было гораздо проще, на уровне быта. Это всегда очень интересный и таинственный знак. Думаю, у некоторых людей есть сильный механизм защиты, и они постоянно контролируют творческий выброс. Во всяком случае, собственно о творчестве мы не говорили никогда».
Майк Науменко:
«Пожалуй, мы не были друзьями — скорее, приятелями. Мне кажется, что друзей у него вообще не было — от него всегда исходил какой-то специальный флюид одиночества».
Александр Липницкий:
«Цой был первым, кто вытащил Звуки Му на большую аудиторию. Это было во время съемок заключительной сцены фильма Асса с зажиганием толпою тысяч спичечных огоньков в Зелёном театре ЦПКиО им. Горького. Мы были приглашены для разогрева московской публики, и тогда-то, можно сказать, наш Серый голубь и замахал своими пыльными крылышками над Москвой. Помню, что Витька в тот день был очень хорош и отлично манипулировал фанами».
Святослав Задерий:
«Сейчас его [Цоя] пытаются представить неким романтичным кочегаром, но на самом деле это был лишь образ короткого эпизода его жизни. Если говорить по большому счету, то он, скорее, подбрасывал уголь в топку истории рок-н-ролла. В «Камчатке» же мы все просто имели достаточно свободного времени, чтобы делать своё дело. Цой сказал однажды: «Мне музыкой нужно заниматься, а не уголь кидать!» Так оно и было. А как музыкант добывает себе средства к существованию — это неважно».
Юрий Айзеншпис:
«Мне нравилось его творчество, нравилось своей искренностью, своей энергетикой, и с первых же минут общения понравился сам автор: спокойный, обстоятельный, доброжелательный. И наши симпатии оказались взаимными, обоюдным оказался наш интерес — мы оба являлись по-своему необычными, и в то же время не случайными в мире музыке людьми. Виктор был человеком замкнутым и недоверчивым, себе на уме, неохотно подпускающим к себе других. Знакомые из его многочисленного окружения возникали редко, лишь будучи тщательно просеянными через сито его чувств и разума. Но в общении со мной Цой неожиданно легко и быстро раскрылся, сразу воспринял меня весьма позитивно. И даже его традиционно мрачноватый вид несколько менялся во время наших бесед. Мы говорили много, и периодически я находил в нём общие со мной интересы и этому радовался. Например, музыкальные предпочтения Цоя — «Битлз», «Стоунз» — совпадали с моими. Политические взгляды, в том числе необходимость смены советского строя на более демократический, тоже совпадали. Хотя меня в этой смене больше привлекала экономическая свобода, а Виктора — свобода творческого самовыражения».
Андрей Тропилло:
«Кстати говоря, у Майка Науменко до сих пор лежит совершенно замечательная пепельница, сделанная Цоем в виде стопы, каждый из пальцев которой представляет из себя миниатюрный мужской член. Вдохновляющая работа».
Андрей Панов:
«У Цоя, кстати, были хорошие склонности к пародированию. Он неплохо пародировал советских исполнителей — жесты, манеры… Особенно он любил Боярского. И Брюса Ли, но это уже потом. А с Боярским было заметно очень. Он ходил в театры, знал весь его репертуар, все его песни. Ему очень нравилась его прическа, его чёрный бонлон, его стиль. Цой говорил: «Это мой цвет, это мой стиль». И действительно, знал и исполнял репертуар Боярского очень неплохо. Впрочем, у такого человека нетрудно спеть всё, что угодно, так что ничего удивительного».
«И не ясно, где море, где суша, где золото, а где медь»
Андрей Тропилло:
«Цой, конечно, как ритм-гитарист был хороший, но, когда он пел, он, как глухарь, часто себя не слышал. Он мог спокойно петь на полтона выше, чем настроена гитара, для него это не играло никакой роли. Я не хочу сказать, что у него не было слуха. Слух у него, конечно, был, но встречается такое свойство у человека, когда слух есть, а интонировать ему трудно. Когда я ему об этом говорил, Цой всегда старался оправдаться, что вот, мол, у Мика Джаггера тоже чистых нот нет. У него происходило глиссандо от одной ноты к другой».
Александр Липницкий:
«О нежности Виктора все сказано им самим в песнях. Но он ещё обладал и умением делать песню лично твоей. Однажды на одном из дней рождения БГ, Цой, глядя мне в глаза, исполнил впервые песню Саша так, что я был растроган буквально до слёз (нельзя, конечно, сбрасывать со счёта и действие выпивки). Только позже, преподнося его маленькому Сашке икону Святого Георгия, я понял, что песню эту отец посвятил сыну».
Юрий Каспарян:
«Что касается новой информации, то мы старались обновлять старый багаж. Все время слушали что-то новое. Вместе и по отдельности. Круг слушаемой музыки у нас был примерно одинаков. По крайней мере, был наборчик, который знали все и могли обсудить. А у каждого были и свои какие-то пристрастия, это естественно. Но всё равно — дружили. Последнее время Цой любил напоминать, что всё это держится только на дружбе. То есть он нас терпит только потому, что мы — друзья».
Юрий Айзеншпис:
«После концерта мы поехали в ресторанчик поблизости от ДК. Хозяин, а тогда они обычно сами принимали и рассаживали немногочисленных посетителей, узнал Виктора и поставил кассету с его песнями. Но этот шаг совсем не понравился певцу, и он вежливо попросил выключить «свой голос» и заменить его на «что-нибудь европейское». Замена на «Модерн Токинг» восторга не вызвала, но дальше «капризничать» он не стал. Кстати, манера при виде Цоя заводить на полную громкость его записи была широко распространена и причиняла певцу заметный дискомфорт. Вдобавок ещё срабатывал старый принцип рокерского мышления — «наше творчество не под еду»».
Юрий Каспарян:
«А Цой читал все письма, адресованные ему. Не знаю, что это доказывает. Он серьёзно к этому относился. Очень ответственный человек был».
Андрей Тропилло:
«Между прочим, слово «асса» ввел в обиход году в восемьдесят втором именно Цой. Это никакое не гребенщиковское слово. По-моему, на записи Начальника Камчатки Цой стал говорить, что, по его мнению, главный тезис советской культуры вообще и различных молодежных деяний частности должен выражаться словом «АССА!». То есть любое действие. А уж в фильме это все трансформировалось в неведомое «АССА». В принципе, это то самое грузинское «асса». И вот у меня это «асса» было постоянно за спиной. Они непрерывно это «асса» друг другу демонстрировали. Удар в челюсть ногой или что-нибудь ещё».
Рашид Нугманов:
«Я думаю, что ему в последнее время стала открываться новая сторона его натуры, его крови. Он принял и почувствовал восточную культуру. Хотя, разумеется, он и раньше очень много читал и любил японскую поэзию. Но одно дело — поэзия, а совсем другое — реальная жизнь. У нас никогда не было никаких разговоров о том, что нам нужен тот или иной образ жизни — западный или восточный. Но я чувствовал, как его притягивал Восток. Собственно, Америка его так и не очаровала. А Япония его влекла со страшной силой».
Константин Кинчев:
«Мы хоть и снялись оба в фильмах, но о кино мало разговаривали. Мне-то надолго хватило, а Цой к этому относился с энтузиазмом. Он хотел быть как Брюс Ли — кумир его. Они с Рашидом следующий фильм думали в Америке снимать, сценарий уже был написан. Игла-то мне понравилась. С Рашидом у него нормально всё было: хорошая съемочная группа, все свои. Рашик умеет это делать, он приятный мужик, со своими, правда, фишками. Была у него идея всех известных рок-музыкантов собрать в одном фильме. Что-то по русской классике. Цой Базарова должен был играть, я — ещё кого-то, Гаркуша…»
Майк Науменко:
«Мне не нравилось то, как он изменился в последние годы. Вероятно, это болезнь, которой переболели многие рок-музыканты. Деньги, девочки, стадионы — и ты начинаешь забывать старых приятелей, держишь нос вверх и мнишь себя суперкрутым. Что же, не он первый и не он последний. Все мы люди. Просто я несколько удивлен тем, что после смерти из него пытаются сделать некоего ангела. Не был он ангелом, как не был и демоном. Как и все мы, он был просто человеком со своими плюсами и минусами. Но в нашей стране желательно погибнуть, чтобы стать окончательно популярным. Пока ты жив, тебя почему-то не ценят. Примеров тому, как известно всем, масса».
Александр Липницкий:
«[…] у меня есть следующая история: Цой на Каретном ряду один на один исполняет мне свою новую песню Дети минут, в которой в полный рост выражает своё отношение к затопившему нас политическому кликушеству — в том числе и со сцены. Песня отличная, и я тут же прошу Витю спеть ещё разок, чтобы записать и оставить её в коллекции. Он наотрез отказался: «Друзья обидятся». Каких друзей он имел в виду, можно только догадываться…»
Константин Кинчев:
«Последняя песня, которую он мне показал, про атамана — она мне очень понравилась. Что-то: «…не промахнись, атаман, не заряди холостым», — вот такая [речь идёт о песне Атаман, аранжировку к которой в 2012 году записали оставшиеся в живых участники Кино]. Витька, по-моему, так её никуда и не включил. Ему Каспарян напел, что эта песня на Алису похожа, вот он её и отставил. Он мне тоже тогда с сомнением о ней говорил: «Такая вот песня получилась, на твои похожа». Но ничего там и близко не было. Цой в тот раз еще Застоялся мой поезд в депо пел».
Рашид Нугманов:
«Однажды, ещё в восемьдесят шестом, мы сидели всю ночь напролёт у Марианны дома на проспекте Ветеранов и болтали. Марианна зажгла свечи, и мы беседовали о том о сём несколько часов подряд. Было уже около четырёх часов ночи, как-то речь зашла о Гребенщикове, и Виктор сказал такую фразу: «Вот если бы Борис сейчас умер, он стал бы легендой». Эту фразу можно понять по-всякому. Я посмотрел на Виктора — у него слёзы были на глазах. Он произнёс это очень прочувствованно. В этом не было пожелания человеку чего-то дурного — напротив. То ли он что-то уже предчувствовал тогда? Не знаю. Опять же, я не мистический человек. Но был в этом какой-то момент заклинания. В устах Виктора эта фраза была абсолютно естественна, в этом не было никакой иронии. Просто он являлся олицетворением романтизма, он в нём жил, он был у него в крови».
Марианна Цой:
«А 15 августа мне позвонила мама и сказала, что Вити больше нет. Как выяснилось позже, в то роковое утро Цой хотел взять с собой на рыбалку Саньку, но ребёнок отказался. Он сам потом так и не вспомнил, почему не захотел поехать с отцом…»
«Смерть стоит того, чтобы жить…»
Константин Кинчев:
«Друзья, которые умирают, они после себя оставляют чёрные дыры: ощущается очень сильная нехватка, энергетическая пустота. При жизни их ты можешь этого не чувствовать и не ценить. У меня так с Башлачёвым было, а теперь с Цоем то же самое. Даже чисто эгоистический интерес — посидеть с ним на кухне, забухать, попеть — а его уже нет…»
Борис Гребенщиков:
«Вообще, как мне кажется, Кино у нас в России, пожалуй, единственная группа из тех, что я видел, которая была действительно группой в настоящем понимании этого слова. То есть люди, вместе делающие одно и то же дело и держащиеся эстетики того, что они делают на сцене и в жизни. Состав был совершенно блестящий: и Каспарян, и Густав [имеется в виду Георгий Гурьянов] — всё в точку. С [Игорем] Тихомировым сложнее. Я его мало знаю, он очень милый человек, но, по-моему, полностью к этому миропониманию не принадлежал».
Гарик Сукачёв:
«Цой был прежде всего поэтом. Это главное в нем. Я никогда не стану винить его в гениальности. Но раз миллионы людей обожают его, значит, то, что он писал, им действительно необходимо».
Артемий Троицкий:
«Одиночество, справедливость, доброта и чёрный цвет монаха — таков Цой, в Кино, в кино и ежедневно. Это большая, честная романтика. Мы пошли вслед за Цоем, наплевав на цинизм, безверие и общую смутность нашего времени. И правильно сделали».
Александр Липницкий:
«Я очень надеюсь на тех, кому сегодня восемнадцать. Среди них миллионы выросших на песнях Виктора Цоя — а он как никто мог поднять человека с колен».
