День рождения групп Машина Времени и Сплин

В далёком 1969 году в московской школе № 19 с углублённым изучением английского языка образовалась группа с модным названием Time Machines, которое вскоре изменилось на более привычное русскому слуху — Машина Времени. 25 лет спустя, в 1994 году, в этот же день, бригада музыкантов в составе Александра Васильева, Александра Морозова и Николая Ростовского собралась в ресторане дабы отметить окончание записи альбома под названием «Пыльная быль». Так родилась группа Сплин.

В этот знаменательный день мы решили сравнить взгляды бессменных лидеров этих коллективов — Андрея Макаревича и Александра Васильева, представителей разных поколений, на вечные для музыкантов и творческих людей темы. Посмотрим, что из этого выйдет.

О музыке детства

Макаревич: Я считаю себя нормальным человеком (а мания и нормальность, мне кажется, — вещи несовместимые), никогда ни у кого не взял автограф, не видя ничего магического в клочке бумаги с закорючкой, всегда побаивался фанатов (в том числе и наших) — так вот, я и все мы несколько лет подряд были битломанами. Я и сейчас считаю эту команду лучшей, но это уже отголоски невероятного, космического, неуправляемого чувства тех времён. Каждая песня Битлов, попадая в наши руки, прослушивалась несколько раз в священном молчании. Не надо говорить, что все предыдущие были к этому моменту уже известны наизусть и тихо пелись на уроках.

Васильев: (о первом рок-концерте в своей жизни): Это была «Машина». Восемьдесят первый год, десятое декабря. Родители отпустили меня на концерт с большим скрипом. Они приставили ко мне взрослого человека специально для того, чтобы он отвел меня туда, потому что сами идти не хотели. И вот я в двенадцать лет побывал на «Машине времени». С тех пор все и пошло. До этого я никогда не видел в жизни столько людей вместе одновременно в одном замкнутом пространстве – меня уже это поразило. Перед «Машиной» выступали какие-то люди: циркачи, фокусники, эстрадные певцы – все им свистели, все ждали «Машину». И я ее тоже ждал. И вот они вышли – для меня это было чудо. Я думаю, что в шестьдесят пятом году, когда «Битлз» выходили на сцену, у зрителей были такие же ощущения. С тех пор я понял, что мне нужно заниматься тем же самым и что мне никуда от этого не деться.

О Москве и Санкт-Петербурге

Макаревич: По первому ощущению питерская тусовка чувствовала себя куда свободнее московской — и весьма этим гордилась.

Васильев: Москва никогда не экспериментировала. Это бизнес-город. Там делаются деньги. Соответственно вся музыка, которая там пишется, пишется с расчетом на продажу. Питер — полный антипод Москве. Москва — это сытый буржуазный город. Питер — голодный, интеллектуальный, аристократический… Хотя пролетариата там тоже до х…, извините.

О религии

Макаревич: У меня свои отношения с Всевышним. Под религиозностью я понимаю обряды, принадлежность к конфессии, посещение храмов — это не мое совершенно. Так было всегда, а уж сегодня, чем больше я узнаю о том, как работают структуры нашей церкви, тем меньше мне хочется туда ходить.

Васильев: Я не люблю религии, они слишком сильно подчиняют человека себе. Человек в первую очередь должен подчиняться самому себе, а не Богу, не религии, не кому-нибудь еще. Но я не даосист, конечно, я не занимаюсь по полдня медитациями. Я просто слежу за собой, бываю осторожен.

Об оппозиционной деятельности

Макаревич: Я всю жизнь был сам по себе и решаю проблемы по мере их поступления. Если мне не нравится то, что делает власть, я об этом говорю. Если мне завтра понравится то, что она сделает, я об этом тоже скажу. Потому что профессиональный оппозиционер — это еще хуже, чем профессиональный патриот. И то и другое отвратительно.

Васильев: Это всё равно, что с деревянным мечом идти на вооружённое войско. Бессмысленное занятие. Искусство — вот лучшая оппозиция власти. Мы на площадях не стоим, но именно искусство даёт дух и силы, чтобы поддерживать людей мыслящих, думающих.

О записи альбомов

Макаревич: Мы в подпольный период не мыслили категориями альбомов. Мы просто накапливали какое-то количество песен и искали возможность их записать. То в студии ГИТИСа, то у Володи Ширкина, то на питерском филиале «Мелодии». Вот, приезжаем в Ленинград, вдруг подходит человек, говорит: «Я работаю на местном отделении «Мелодии». Хотите, если у вас есть время, я вас запишу в утренние часы». Конечно, хотим. Мы там записали шесть песен, по тем временам очень прилично получилось.

Васильев: Запись альбома напоминает водоворот – вы пишете, пишете, репетируете, репетируете… И в какой-то момент понимаете, что находитесь на краю водоворота, и вас начинает затягивать в студию. И раз – альбом готов. Правда, всегда надо брать паузу – чтобы все устаканилось, чтобы можно было оценить трезво – что ты понаписал.

О поэзии

Макаревич: Однажды мы сидели за столом с Александром Градским и пили шампанское, не помню уже по какому поводу. Вдруг Градский поднес бокал с вином к уху, глаза его затуманились. Потом Градский сказал: «А ну-ка, Макар, вот мы сейчас проверим — поэт ты или не поэт. На что похож звук?» С этими словами он поднес шипящее шампанское к моему уху. Звук действительно напоминал что-то знакомое. «Может быть, шум стадиона?» — неуверенно предположил я. «Ни х… ты не поэт! — расстроился композитор. — Вода в бачке так журчит!»

Васильев: Хочу сказать, что сегодня очень многие русские поэты XX века звучат крайне архаично. Из-за языка, изменилось мышление, из-за того, что политический строй несколько раз перевернулся. У людей просто изменились взгляды. Хотя есть и те, кто не стареет, в первую очередь это не Есенин, а Хлебников. Он на первый взгляд свои стихи смыслом не нагружал, а писал как будто тарабарщину. Но при этом она сегодня звучит свежо, а Есенин звучит крайне архаично со своими березками — многие уже полюбили пальмы таиландские и Ниццы французские.

Искусство и политика

Макаревич: Художник должен быть художником, и больше он никому ничего не должен. Если он художник, то дальше его личное дело — дружить с властью, быть против нее, не замечать ее. Вообще, мне кажется, это целиком зависит от того, что в данный момент делает власть. Если она делает что-то противное представлениям художника о том, какой должна быть власть или какой должна быть жизнь, то он должен об этом говорить. Или он может общаться с музыкой сфер — это его личное дело. Никто никому ничего не должен в этой ситуации.

Васильев: Я понимаю, сегодня принято считать, что если ты гражданин, то ты должен выбрать какую-то политическую позицию. А она у меня такая: да передеритесь вы из-за своей власти, а мне этого 100 лет не надо. Я занимаюсь музыкой — вот моя позиция. Я хочу искусства и больше ничего.

О напитках

Макаревич: У индейцев Амазонки есть напиток чича. Все женщины племени пережевывают определенные травки и все это плюют в бочку, потом это дело бродит. Говорят, получается легко-алкогольный напиток, хорошо утоляющий жажду, но я его пробовать не смог, честно скажу, не удалось себя пересилить.

Васильев: Мне тут как-то приятель рассказал, как надо правильно пить портвейн. Нужно выпить сразу два стакана: первый — залпом без закуски, второй — тоже залпом, но закусить яблочком. И потом упасть. У меня вся эта картина пронеслась перед глазами, и я решил на практике это не исследовать.

О веществах

Макаревич: Моё отсутствие интереса к «траве» объяснялось тем, что она меня вообще не «цепляла». Ну просто никакого эффекта.

Васильев: Наркотики — они как деревья. Растут себе и ладно. Мы на это влиять не можем.

Искусство, современность и «современное искусство»

Макаревич: Искусство имеет две составляющие — любовь и бог. Люди, имеющие отношение к искусству, это почувствуют. Дальше можно будет говорить, что у этого художника хорошая линия, у этого — цветовая гамма, у этого — мазок. А то, что называется сегодня современным искусством, делается в массе своей расчетливыми жуликами. Они очень беспокоятся о том, чтобы надо всем этим висела табличка «искусство», потому что иначе кто же будет платить за это миллионы?

Васильев: Из-за ускорения темпа жизни и культура падает. Ведь чтобы сообщить что-то в Сети, можно использовать минимум простых слов. Снижается уровень интеллекта. Пока в стране не существовало рынка, у художника была возможность заниматься духом. Как только рынок появился, людей переклинило в другую сторону. Устаканится ли это когда-нибудь? Скорее всего, нас так и будет кидать из стороны в сторону.