«Конец прекрасной эпохи»: о чем писал Бродский, о чем поет Васильев?

Начнем с самого, казалось бы, простого: каков сюжет стихотворения? Если вам кажется, что у «Конца прекрасной эпохи» сюжета как такового и нет, то вы ошибаетесь, и сейчас я расскажу, почему. Строго говоря, сюжет есть у любого хорошего стихотворения. Это далеко не всегда череда событий, как в прозе; зачастую сюжет стихотворения представляет собой ход мыслей, переживаний лирического героя, которые тесно связаны друг с другом и организуют строгую последовательность умозаключений. Литературоведы даже придумали специальный термин — «лирический сюжет», применимый именно к стихотворным текстам и описывающий не только событийный ряд, но и смену настроения текста. Но в данном случае присутствует сюжет и в самом очевидном смысле этого слова.

Итак, события стихотворения начинают развиваться, когда лирический герой, «сам себе подавая одежду», спускается «в киоск за вечерней газетой» — и все дальнейшее повествование будет строиться на описании маленького путешествия: из дома к газетному ларьку. Казалось бы, ситуация сверхобыденная, но сила настоящего поэта заключается в том, что он может использовать каждую деталь, любую бытовую мелочь для создания сложного художественного полотна и важных обобщений. Даже простое желание купить газету в тексте Бродского мотивировано, прямо скажем, претенциозно: герой отправляется «за вечерней газетой» — «потому что искусство поэзии требует слов». Попробуем разобраться, что имеет в виду автор.

Вряд ли Бродскому нужна газета, чтобы получить вдохновение: официальная литература 60-х годов была явно не тем, чем мог восторгаться будущий лауреат Нобелевской премии. Но «искусство поэзии требует слов», потому что любое произведение искусства всегда представляет собой отклик. Сиречь feedback — отклик на чужую идею, на произошедшее событие; поэт, лишенный информации извне, невольно начинает сжигать сам себя, оказываясь в тупике собственных мыслей и переживаний. Вероятно, именно об этом говорит Бродский, когда признается, что «не желает насиловать собственный мозг». Поэтому он идет за газетой. А мы идем дальше — по тексту стихотворения.

Второсортной державой Бродский, скорее всего, с изрядной долей иронии (отсюда намеренный алогизм) называет еврейскую нацию, а указательное местоимение «этой» явно показывает, что Бродский не идентифицирует себя как часть советского государства. Недаром, уже будучи в эмиграции, Бродский говорил о себе следующее: «Я — еврей, русский поэт и американский гражданин». Согласитесь, неплохой набор?

Вторая строфа — это картина, которую видит человек, вышедший из подъезда своего дома: старая листва, слабо горящие лампочки фонарей, отражающиеся в лужах. Выше я уже писал о том, что поэт способен на поразительные в своей глобальности обобщения: действительно, описывая всего лишь один-единственный дворик, Бродский делает его эмблемой всех «этих грустных краев», суть которых заключается в бесконечном повторе, двойничестве, которое поэт доводит до абсурда. Так, даже воры крадут не сам апельсин, а его отражение в зеркале, «амальгаму скребя» (амальгама — это сплав руды, который используется при изготовлении зеркал). В таком мире бесконечных отражений сложно увидеть себя настоящего, что необходимо для поэтической рефлексии (думаю, несложно в этом термине, обозначающем прислушивание художника к самому себе, увидеть английское слово reflection — отражение) — поэтому Бродский словно бы обрывает свою речь, признавая, что не помнит чувства, «с которым глядишь на себя».

Следующие две строфы представляют собой эмблематическое описание окружающего мира и всей страны. Здесь автор делает акцент на двух чертах: холод и статика. Важно, что эти характеристики видятся Бродскому исторически обусловленными: с расчётом на холодное время года возводят даже стены, а буквально стальная статика проявляется из поколения в поколение — как политический режим, как база экономической политики, как основа производства. Эта мысль будет развита в заключительных строфах стихотворения. Видимо, устремляясь к ним, следующую строфу Александр Васильев не исполняет, поэтому ее привожу я.

Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.

Здесь звучит несколько мыслей, достаточно характерных для Бродского. Прежде всего — трагический разлад человека и природы: не умея понять язык природы (образ немых, но знающих цену свободы рыб), человек выстраивает свой мир, назначая всему цену и вешая на все подряд ярлыки, имеющие смысл только в этой абсурдной «рыночной» системе. Получается, что не живой мир диктует свои исконные правила человеку, но, напротив, человек подчиняет себе природу, искажая ее — и вот уже птицы выстраивают свой распорядок, ориентируясь не на биологический ритм, а на точное время, которое отбивают куранты Спасской башни.

Дам еще один комментарий. Парадокс «время создано смертью» ярко отражает пессимизм стоической философии Бродского: перефразируя поэта, можно сказать, что жизнь существует потому, что она конечна, а любое начало имеет ценность лишь в контексте неизбежного конца. Смерть неизбежно присуща материальному миру.

Как видите, в стихотворении переплетаются словно бы несколько голосов: один описывает детали реального мира конкретно и точно; ему вторит голос с грустно-ироничными интонациями, невесело смеющийся над окружающей действительностью и, таким образом, словно бы обобщающей ее. И звучит еще третий голос — голос мрачного философа, который высказывается сухо и афористично.

Так, интонации следующей строфы задает, безусловно, ироничный голос. Казалось бы, мысль о том, что  «жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно» можно подтвердить каким угодно примером из жизни творческих людей советской эпохи; сам Бродский, напомню, был заклеймён тунеядцем, подвергался принудительному лечению в психбольнице и был сослан на принудительные работы в Архангельскую область. Но нет: внезапно выясняется, что проблема возвышенного нрава заключается  в том, что любое плотское влечение неизбежно приводит к одному и тому же (угадайте, к чему), но никак не к «дивным дивам». Этот эпизод кажется особо важным: Бродский, рисуя крайне минорную картину действительности, не считает корнем всех зол социально-политический строй. Дело в самом человеке — да больше того! — в мироустройстве.

Да и фамилия Лобачевского появляется в тексте неслучайно: именно Николай Лобачевский создал геометрическую теорию, предполагающую возможность пересечения двух параллельных прямых. Но вне зависимости от того, сквозь какую научную и философскую оптику человек пытается взглянуть на реальный мир, в самых простых вещах человека остается бессилен. Так страсть снова и снова оборачивается лишь плотским наслаждением, и именно в этом «конец перспективы», которую образуют две линии женских ног, в этой безнадежности стать выше того, что окружает тебя, чем ты сам себя окружаешь. Любовь, традиционно являющаяся в искусстве возможностью сбросить груз земных тягот, у Бродского оказывается столь же тяжелой и обыденной. Во многом здесь чувствуется горечь и разочарование от разрыва с Марианной Басмановой, женщиной, которую Бродский любил большую часть своей жизни, но с которой так и не смог построить отношений.

Следующие две строфы объединены идеей эмиграции. Эти строки достаточно прозрачны, но хочется остановиться на словах «то ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом». Мотив самоубийства — частотный не только в лирике Бродского, но и, увы,  в его жизни. В 1963 году, будучи в заключении, Бродский предпринимает попытку свести счеты с жизнью — к счастью, неудачно. Важно и то, что поэт, говоря о «месте ошибки» указывает именно на свою голову — это не столько вариация на тему «горя от ума», сколько снова снятие ответственности за болезненное состояние с окружающего мира. Бродский не перекладывает, прошу прощения за каламбур, вины с больной головы на здоровую и наоборот, но четко осознает ту ответственность, которую несет каждый человек за свои мысли и за то, что творится в его голове.

А девятая строфа возвращает нас из мира абстракций к художественной конкретике. Лирический герой наконец-то покупает газету и первое, на что наталкивается его взгляд — раздел «Из зала суда». Почему именно на этой детали концентрируется поэт? Во-первых, думаю, тема судебного произвола близка Бродскому, который сам оказался жертвой советского правосудия. С другой стороны, новость об убийстве человека — пусть даже по решению суда! — является, по здравому размышлению, достаточно страшной, чтобы затмить все прочие, о которых могут писать газеты «эпохи великих свершений». Мне кажется достаточно интересным финал этой строфы: снимая авторскую инверсию (непрямой порядок слов в предложении), мы получаем фразу: убитый человек не спит, ибо сны вправе брезговать продырявленным кумполом. Слово «кумпол» на тюремном жаргоне обозначает голову. Здесь слышится ужас, который наводит мысль о насилии и смерти: человек лишается снов (на метафорическом уровне — материи высокой, души) и навсегда остается просто телом с простреленным «кумполом», одним из множества убитых зеков — уже не важно, за что и почему. Стоит отметить, что Бродский был близок атеизму и с трудом верил в возможность загробной жизни, принимая христианские догмы лишь частично на этическом и во многом на эстетическом уровне. Пуля в кумполе навсегда останется пулей в кумполе: смерть окончательна и поэтому так страшна.

В последних двух строфах все уверенней звучит голос мрачного философа, который словно бы забирает себе насмешливые интонации, необходимые для того, чтобы подвести итог стихотворению, обобщить настроения и мысли. Итак, парадоксальным образом зоркость этой «прекрасной эпохи» вырастает из слепоты прежних времен. Хорошо, но о каких люльках идет речь? Признаюсь: это — одно из самых сложных мест стихотворений, объяснение которому нашел знаменитый филолог Лев Лосев. По мнению ученого, это отсылка к XII главе гоголевского «Тараса Бульбы»: в разгар сражения Тарас теряет курительную трубку, но решает ее поднять («Стой! выпала люлька с табаком…»), из-за чего попадает в плен и погибает. Бессмысленная,  всеобщая жесткость, безрассудство и неуместная героика, неизбежно приводящая к новым и новым жертвам, описанные у Гоголя, являются теми чертами, которые сформировали нынешнюю «прекрасную эпоху».

Но в этих строфах можно найти еще две отсылки, эдакие литературные «пасхалки». Например, «белоглазая чудь» — это собирательный персонаж финского, русского фольклора и фольклора коми, которого можно сравнить с западноевропейскими гномами. Но Бродский, скорее всего, создает каламбур и добавляет мрачные мифологические черты фино-угорскому этносу «чудь», который, по некоторым теориям (так считал, в том числе, Александр Блок), принял активное участие в формирование современной русской нации. Недаром несколькими строками ниже Бродский скажет: «Не по древу умом растекаться пристало пока» — явно апеллируя к известному выражению из древнерусской «Повести временных лет».

Достаётся от Бродского и Рюрику — первому новгородскому князю, прародителю царской династии Романовых. «Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть», говорит Бродский, желая метафизической встречи с Рюриком: «вертеть стол» на жаргоне спиритов обозначает вступить в контакт по астральной связи, призвать духа. Но и этого Бродскому мало: «не князя будить — динозавра» нужно, чтобы разобраться в причинах нынешней «зоркости к вещам тупика», то есть стагнации. Получается, что не только в нежелании смотреть «дальше смерти» (то есть жить не только текущим днем, но и думать о наследии для последующих поколений) заключается проблема «прекрасной эпохи». Трагизм ситуации мыслится Бродским, скорее всего, более глобально: это не национальная, но, вероятно, цивилизационная катастрофа, ошибка в изначальном выборе пути развития человека, результатом которой становятся пробитые кумполы, выпавшие из люлек, ожидающие топора неповинные поэты.

«Конец прекрасной эпохи» — это стихотворение, в котором банальный сюжет — прогулка за газетой — разрастается в размышление о судьбе страны, о судьбе художника, о судьбе всего человеческого мира. Мне хочется попробовать ответить на вопрос (он терзает и меня) — чем так хорошо это стихотворение Бродского? Попробую сказать так: поэт точно отмечает детали, до боли знакомые всем нам, начиная от луж и заканчивая криминальной хроникой (замените образ газеты черным ящиком со включенным НТВ), емко и в то же время иронично, тем самым не давая патетике затупить остроту мысли, выражает мысли, которые роятся в голове у каждого думающего человека (что делать с любовью, со страной, да, черт подери, с самой этой жизнью?).

При этом Бродский не дает однозначных ответов (да это невозможно в принципе!) — но предоставляет нам инструментарий для самостоятельного поиска решений этих задач. Когда я говорю об инструментарии, я говорю об умозаключениях, об идеях, об эмоциях, наконец! — о всем том, что необходимо каждому человеку, который не желает насиловать собственный мозг и нуждается в собеседнике. Во внимательном, ироничном, мрачном и бесконечно умном собеседнике, которым и является для своего читателя Бродский.

Для такой беседы даже не потребуется «стола вертануть».

Достаточно просто купить книгу стихов.

Или, на худой конец, еще раз послушать трек Васильева.